FYI

Уже давно идущее медленное исчезновение падежей продолжится. Всё больше случаев, в которых  не слишком образованные люди делают ошибки («согласно приказа»). В течение ХХ в. в живом языке перестали склоняться числительные, географические названия вроде «Бородино» и фамилии вроде моей.  В XXI, вероятно, то же случится с некоторыми прилагательными.

Этот процесс подготовлен уже сегодня. Из английского нахлынула волна несклоняемых определений (типа «рок-музыкант», «панк-тусовка»). К ним подравниваются унаследованные от советской эпохи сокращения («стройплощадка», «пионерлагерь»). Похоже, скоро так же начнут себя вести и другие слова – мы услышим что-нибудь вроде «солдат-паёк», «инженер-образование», а то и (если это затронет и литературный язык) «депутат-комиссия» и «президент-правление».

Ещё одна черта современной речи, у которой большое будущее – то, что нашему современнику почему-то проще сказать не «серьёзно», а «по-серьёзному». Фраза: «Сделай по-хорошему» в наше время редко подразумевает: «А иначе заставим» – чаще она просто значит: «Сделай хорошо». Похоже, скоро наречия на -о будут восприниматься как манерность, а говорить будут так: «Вернусь по-скорому», «Купил по-дешёвому».

Когда-то Корней Чуковский, мужественно отстаивавший чистоту русской речи, сказал с полушутливым отчаянием: «Я понимаю, что всё равно скоро все будут говорить «шуфер» и «ложить». Но партия учит нас, что новое должно рождаться в борьбе со старым. Вот я и есть это старое». Мы знаем, что отчаивался он напрасно: на его стороне выступили газеты, радио и школа (помните тетрадки, у которых на обороте было: «Правильно ставь ударение!» – и списки слов?), поэтому ни «шуфер», ни «ложить» не стали нормой – больше того, даже и ошибку такую редко услышишь. А те ошибки, которые такого отпора не встретили («одеть пальто», «пара пустяков», «чёрное кофе»), стали (или становятся) нормой.  То же будет происходить и в дальнейшем. Трудно сказать, удастся ли, например, объяснить всем, где ударение в слове «звонът» и что значит слово «изувер» -- но ясно,  что часть тех ошибок, что сегодня ещё режут слух, через полвека просто перестанут замечаться.

На каждом очередном рубеже веков, начиная, по крайней мере, с Петра Великого, русский язык переживает кризис. Не справляясь с новизной обстановки, он жадно хватает слова из языков более «современных» соседей. Не справляясь с нуждами общества, пытается опереться на жаргоны. Привычные нормы перестают действовать. Пуристы затыкают уши и бросаются перечитывать классиков, пародисты потешаются, учителя бьют тревогу. К середине века (а то и ранее) равновесие восстанавливается. Заимствования и жаргонизмы частью вытесняются из обихода, частью усваиваются языком, занимают свои ниши и уже не кажутся опасными и вредными. Языковой хаос начала века вспоминают лишь в насмешку. От послепетровской разноголосицы в памяти остались курьёзы вроде «на фрыштике в пятьдесят кувертов при бытности многих отменно важных особ...» От начала XIX в. – «трогательный предмет сострадания, коего задумчивая физиономия означала гипохондрию».  От начала ХХ – «энегрично фукцировать» и «замком поморде».

Но языковая нормализация не происходит сама собою – она всегда есть плод усилий того общественного слоя, который осознаёт себя хранителем культуры. И в XXI веке, похоже, впервые эту роль предстоит взять на себя не писателям, а учителям и журналистам. А это значит, что судьба литературного языка будет зависеть не столько от культурной, сколько от политической ситуации: и школа, и пресса зависят от неё существенно больше, чем литература. Поэтому развитие литературного языка может пойти разными путями.

Вариант первый. Длится, в общем и в целом, та же ситуация, что и теперь. Ни социальной, ни экономической стабилизации не происходит, ни один общественный слой не пользуется авторитетом. Политическая элита разношёрстна. Россия по-прежнему ощущает собственную второсортность перед Западом. Языковая политика отсутствует, если не считать реформы орфографии, которая возведёт в норму ошибки вчерашних двоечников.

На это интеллигенция, в особенности та её часть, которая не может или не хочет научиться играть по навязываемым правилам, скорее всего отреагирует всплеском пуризма. Так было с последними наследниками римской культуры в варварской Европе: «Так как ныне порушены все ступени, отделявшие некогда высокость от низкости, то единственным знаком благородства скоро останется владение словесностью» – писал один из них. Язык станет знаком принадлежности к сообществу: «своего» будут опознавать по тому, знает ли он значение слова «довлеть». Появится стремление отделить свой язык от разговорной речи, приблизившись к классическому  литературному языку XIX в., а также насыщая речь цитатами и иноязычными (не-английскими) фразами.  Такой стиль существует и сейчас (достаточно указать хотя бы на М. Соколова), но пока у нашей интеллигенции в целом демократические настроения преобладают над элитарными и не дают ему стать нормой.

А просторечие, в свою очередь, раздвоится на англизированный жаргон (у тех, кому доступны Интернет и поездки за границу) и приблатнённый жаргон (у всех прочих) – с переходными вариантами. При звуках этого живого языка интеллигенты будут морщиться и цедить сквозь зубы: «Русского языка надо знать!»

Вариант второй. Вновь воцарится жёсткая идеология. (Это, кстати, необязательно значит «диктатура»: «политкорректность» американского образца –  тоже идеология, и не менее жёсткая, чем коммунизм или фашизм, хотя и обходится без диктатуры.) Тут подробности всякому ясны – мы это уже проходили...

Как и любая идеология, она начнёт создавать собственный словарь. Вернее, даже два – словарь обязательных заклинаний и словарь запрещённых выражений. Нарушители языкового спокойствия подвергаются моральному или физическому расстрелу.

Третий вариант. Россия так или иначе обретёт чувство собственного достоинства, слово «патриотизм» перестанет быть ругательным. Сформируется общественный слой, поставляющий политическую и культурную элиту; речь его представителей будет восприниматься как норма, и подражать ей будет престижно. Некоторые банальные истины станут общепринятыми: например, что политический деятель должен иметь не только диплом, но и образование, что в парламенте нельзя ругаться матом и устраивать потасовки, что диктор телевидения должен знать русский язык, и т.п. Тогда среди них окажется и следующий трюизм: «Культура языка есть часть национальной культуры, и она тоже нуждается в сохранении и защите».

В этом случае мы получим ситуацию, близкую к той, что существует во Франции – с телевикторинами, где будут спрашивать, как звучит 2-е лицо множественного числа от глагола «быть» и как образовать деепричастие от «писать». Употреблять английское слово, если его можно заменить русским, станет дурным тоном. Жаргоны, конечно, не исчезнут – но они будут именно жаргонами, и их смешение с литературным языком прекратится. Конечно, многое из того, что вошло в обиход за последние полтора десятилетия, останется – но будет наведён какой-то порядок. И неважно, удержатся ли  «брэнд» и «подставить» (вместо «подвести»), а «бутик» и «по жизни» (вместо «по натуре») забудутся, или случится наоборот – главное, что говорящий будет знать: «так – можно, а так – нехорошо».

А вообще – имейте в виду: каким бы ни стал русский язык, он будет хуже теперешнего. Идеал языка всегда лежит в прошлом, и любые изменения всегда кажутся порчей.

Пожалуй, единственное, что можно с уверенностью сказать о языке середины XXI в. – что он будет разным. Разрыв между языком разговорным и литературным, а также между речью разных слоёв общества, существующий и сейчас, станет заметнее. При этом развитие разговорного языка предсказать проще – оно в большей мере зависит от собственных внутренних законов, чем пути языка литературного.

Уже давно идущее медленное исчезновение падежей продолжится. Всё больше случаев, в которых  не слишком образованные люди делают ошибки («согласно приказа»). В течение ХХ в. в живом языке перестали склоняться числительные, географические названия вроде «Бородино» и фамилии вроде моей.  В XXI, вероятно, то же случится с некоторыми прилагательными.

Этот процесс подготовлен уже сегодня. Из английского нахлынула волна несклоняемых определений (типа «рок-музыкант», «панк-тусовка»). К ним подравниваются унаследованные от советской эпохи сокращения («стройплощадка», «пионерлагерь»). Похоже, скоро так же начнут себя вести и другие слова – мы услышим что-нибудь вроде «солдат-паёк», «инженер-образование», а то и (если это затронет и литературный язык) «депутат-комиссия» и «президент-правление».

Ещё одна черта современной речи, у которой большое будущее – то, что нашему современнику почему-то проще сказать не «серьёзно», а «по-серьёзному». Фраза: «Сделай по-хорошему» в наше время редко подразумевает: «А иначе заставим» – чаще она просто значит: «Сделай хорошо». Похоже, скоро наречия на -о будут восприниматься как манерность, а говорить будут так: «Вернусь по-скорому», «Купил по-дешёвому».

Когда-то Корней Чуковский, мужественно отстаивавший чистоту русской речи, сказал с полушутливым отчаянием: «Я понимаю, что всё равно скоро все будут говорить «шуфер» и «ложить». Но партия учит нас, что новое должно рождаться в борьбе со старым. Вот я и есть это старое». Мы знаем, что отчаивался он напрасно: на его стороне выступили газеты, радио и школа (помните тетрадки, у которых на обороте было: «Правильно ставь ударение!» – и списки слов?), поэтому ни «шуфер», ни «ложить» не стали нормой – больше того, даже и ошибку такую редко услышишь. А те ошибки, которые такого отпора не встретили («одеть пальто», «пара пустяков», «чёрное кофе»), стали (или становятся) нормой.  То же будет происходить и в дальнейшем. Трудно сказать, удастся ли, например, объяснить всем, где ударение в слове «звонът» и что значит слово «изувер» -- но ясно,  что часть тех ошибок, что сегодня ещё режут слух, через полвека просто перестанут замечаться.

На каждом очередном рубеже веков, начиная, по крайней мере, с Петра Великого, русский язык переживает кризис. Не справляясь с новизной обстановки, он жадно хватает слова из языков более «современных» соседей. Не справляясь с нуждами общества, пытается опереться на жаргоны. Привычные нормы перестают действовать. Пуристы затыкают уши и бросаются перечитывать классиков, пародисты потешаются, учителя бьют тревогу. К середине века (а то и ранее) равновесие восстанавливается. Заимствования и жаргонизмы частью вытесняются из обихода, частью усваиваются языком, занимают свои ниши и уже не кажутся опасными и вредными. Языковой хаос начала века вспоминают лишь в насмешку. От послепетровской разноголосицы в памяти остались курьёзы вроде «на фрыштике в пятьдесят кувертов при бытности многих отменно важных особ...» От начала XIX в. – «трогательный предмет сострадания, коего задумчивая физиономия означала гипохондрию».  От начала ХХ – «энегрично фукцировать» и «замком поморде».

Но языковая нормализация не происходит сама собою – она всегда есть плод усилий того общественного слоя, который осознаёт себя хранителем культуры. И в XXI веке, похоже, впервые эту роль предстоит взять на себя не писателям, а учителям и журналистам. А это значит, что судьба литературного языка будет зависеть не столько от культурной, сколько от политической ситуации: и школа, и пресса зависят от неё существенно больше, чем литература. Поэтому развитие литературного языка может пойти разными путями.

Вариант первый. Длится, в общем и в целом, та же ситуация, что и теперь. Ни социальной, ни экономической стабилизации не происходит, ни один общественный слой не пользуется авторитетом. Политическая элита разношёрстна. Россия по-прежнему ощущает собственную второсортность перед Западом. Языковая политика отсутствует, если не считать реформы орфографии, которая возведёт в норму ошибки вчерашних двоечников.

На это интеллигенция, в особенности та её часть, которая не может или не хочет научиться играть по навязываемым правилам, скорее всего отреагирует всплеском пуризма. Так было с последними наследниками римской культуры в варварской Европе: «Так как ныне порушены все ступени, отделявшие некогда высокость от низкости, то единственным знаком благородства скоро останется владение словесностью» – писал один из них. Язык станет знаком принадлежности к сообществу: «своего» будут опознавать по тому, знает ли он значение слова «довлеть». Появится стремление отделить свой язык от разговорной речи, приблизившись к классическому  литературному языку XIX в., а также насыщая речь цитатами и иноязычными (не-английскими) фразами.  Такой стиль существует и сейчас (достаточно указать хотя бы на М. Соколова), но пока у нашей интеллигенции в целом демократические настроения преобладают над элитарными и не дают ему стать нормой.

А просторечие, в свою очередь, раздвоится на англизированный жаргон (у тех, кому доступны Интернет и поездки за границу) и приблатнённый жаргон (у всех прочих) – с переходными вариантами. При звуках этого живого языка интеллигенты будут морщиться и цедить сквозь зубы: «Русского языка надо знать!»

Вариант второй. Вновь воцарится жёсткая идеология. (Это, кстати, необязательно значит «диктатура»: «политкорректность» американского образца –  тоже идеология, и не менее жёсткая, чем коммунизм или фашизм, хотя и обходится без диктатуры.) Тут подробности всякому ясны – мы это уже проходили...

Как и любая идеология, она начнёт создавать собственный словарь. Вернее, даже два – словарь обязательных заклинаний и словарь запрещённых выражений. Нарушители языкового спокойствия подвергаются моральному или физическому расстрелу.

Третий вариант. Россия так или иначе обретёт чувство собственного достоинства, слово «патриотизм» перестанет быть ругательным. Сформируется общественный слой, поставляющий политическую и культурную элиту; речь его представителей будет восприниматься как норма, и подражать ей будет престижно. Некоторые банальные истины станут общепринятыми: например, что политический деятель должен иметь не только диплом, но и образование, что в парламенте нельзя ругаться матом и устраивать потасовки, что диктор телевидения должен знать русский язык, и т.п. Тогда среди них окажется и следующий трюизм: «Культура языка есть часть национальной культуры, и она тоже нуждается в сохранении и защите».

В этом случае мы получим ситуацию, близкую к той, что существует во Франции – с телевикторинами, где будут спрашивать, как звучит 2-е лицо множественного числа от глагола «быть» и как образовать деепричастие от «писать». Употреблять английское слово, если его можно заменить русским, станет дурным тоном. Жаргоны, конечно, не исчезнут – но они будут именно жаргонами, и их смешение с литературным языком прекратится. Конечно, многое из того, что вошло в обиход за последние полтора десятилетия, останется – но будет наведён какой-то порядок. И неважно, удержатся ли  «брэнд» и «подставить» (вместо «подвести»), а «бутик» и «по жизни» (вместо «по натуре») забудутся, или случится наоборот – главное, что говорящий будет знать: «так – можно, а так – нехорошо».

А вообще – имейте в виду: каким бы ни стал русский язык, он будет хуже теперешнего. Идеал языка всегда лежит в прошлом, и любые изменения всегда кажутся порчей.

Пожалуй, единственное, что можно с уверенностью сказать о языке середины XXI в. – что он будет разным. Разрыв между языком разговорным и литературным, а также между речью разных слоёв общества, существующий и сейчас, станет заметнее. При этом развитие разговорного языка предсказать проще – оно в большей мере зависит от собственных внутренних законов, чем пути языка литературного.

Уже давно идущее медленное исчезновение падежей продолжится. Всё больше случаев, в которых  не слишком образованные люди делают ошибки («согласно приказа»). В течение ХХ в. в живом языке перестали склоняться числительные, географические названия вроде «Бородино» и фамилии вроде моей.  В XXI, вероятно, то же случится с некоторыми прилагательными.

Этот процесс подготовлен уже сегодня. Из английского нахлынула волна несклоняемых определений (типа «рок-музыкант», «панк-тусовка»). К ним подравниваются унаследованные от советской эпохи сокращения («стройплощадка», «пионерлагерь»). Похоже, скоро так же начнут себя вести и другие слова – мы услышим что-нибудь вроде «солдат-паёк», «инженер-образование», а то и (если это затронет и литературный язык) «депутат-комиссия» и «президент-правление».

Ещё одна черта современной речи, у которой большое будущее – то, что нашему современнику почему-то проще сказать не «серьёзно», а «по-серьёзному». Фраза: «Сделай по-хорошему» в наше время редко подразумевает: «А иначе заставим» – чаще она просто значит: «Сделай хорошо». Похоже, скоро наречия на -о будут восприниматься как манерность, а говорить будут так: «Вернусь по-скорому», «Купил по-дешёвому».

Когда-то Корней Чуковский, мужественно отстаивавший чистоту русской речи, сказал с полушутливым отчаянием: «Я понимаю, что всё равно скоро все будут говорить «шуфер» и «ложить». Но партия учит нас, что новое должно рождаться в борьбе со старым. Вот я и есть это старое». Мы знаем, что отчаивался он напрасно: на его стороне выступили газеты, радио и школа (помните тетрадки, у которых на обороте было: «Правильно ставь ударение!» – и списки слов?), поэтому ни «шуфер», ни «ложить» не стали нормой – больше того, даже и ошибку такую редко услышишь. А те ошибки, которые такого отпора не встретили («одеть пальто», «пара пустяков», «чёрное кофе»), стали (или становятся) нормой.  То же будет происходить и в дальнейшем. Трудно сказать, удастся ли, например, объяснить всем, где ударение в слове «звонът» и что значит слово «изувер» -- но ясно,  что часть тех ошибок, что сегодня ещё режут слух, через полвека просто перестанут замечаться.

На каждом очередном рубеже веков, начиная, по крайней мере, с Петра Великого, русский язык переживает кризис. Не справляясь с новизной обстановки, он жадно хватает слова из языков более «современных» соседей. Не справляясь с нуждами общества, пытается опереться на жаргоны. Привычные нормы перестают действовать. Пуристы затыкают уши и бросаются перечитывать классиков, пародисты потешаются, учителя бьют тревогу. К середине века (а то и ранее) равновесие восстанавливается. Заимствования и жаргонизмы частью вытесняются из обихода, частью усваиваются языком, занимают свои ниши и уже не кажутся опасными и вредными. Языковой хаос начала века вспоминают лишь в насмешку. От послепетровской разноголосицы в памяти остались курьёзы вроде «на фрыштике в пятьдесят кувертов при бытности многих отменно важных особ...» От начала XIX в. – «трогательный предмет сострадания, коего задумчивая физиономия означала гипохондрию».  От начала ХХ – «энегрично фукцировать» и «замком поморде».

Но языковая нормализация не происходит сама собою – она всегда есть плод усилий того общественного слоя, который осознаёт себя хранителем культуры. И в XXI веке, похоже, впервые эту роль предстоит взять на себя не писателям, а учителям и журналистам. А это значит, что судьба литературного языка будет зависеть не столько от культурной, сколько от политической ситуации: и школа, и пресса зависят от неё существенно больше, чем литература. Поэтому развитие литературного языка может пойти разными путями.

Вариант первый. Длится, в общем и в целом, та же ситуация, что и теперь. Ни социальной, ни экономической стабилизации не происходит, ни один общественный слой не пользуется авторитетом. Политическая элита разношёрстна. Россия по-прежнему ощущает собственную второсортность перед Западом. Языковая политика отсутствует, если не считать реформы орфографии, которая возведёт в норму ошибки вчерашних двоечников.

На это интеллигенция, в особенности та её часть, которая не может или не хочет научиться играть по навязываемым правилам, скорее всего отреагирует всплеском пуризма. Так было с последними наследниками римской культуры в варварской Европе: «Так как ныне порушены все ступени, отделявшие некогда высокость от низкости, то единственным знаком благородства скоро останется владение словесностью» – писал один из них. Язык станет знаком принадлежности к сообществу: «своего» будут опознавать по тому, знает ли он значение слова «довлеть». Появится стремление отделить свой язык от разговорной речи, приблизившись к классическому  литературному языку XIX в., а также насыщая речь цитатами и иноязычными (не-английскими) фразами.  Такой стиль существует и сейчас (достаточно указать хотя бы на М. Соколова), но пока у нашей интеллигенции в целом демократические настроения преобладают над элитарными и не дают ему стать нормой.

А просторечие, в свою очередь, раздвоится на англизированный жаргон (у тех, кому доступны Интернет и поездки за границу) и приблатнённый жаргон (у всех прочих) – с переходными вариантами. При звуках этого живого языка интеллигенты будут морщиться и цедить сквозь зубы: «Русского языка надо знать!»

Вариант второй. Вновь воцарится жёсткая идеология. (Это, кстати, необязательно значит «диктатура»: «политкорректность» американского образца –  тоже идеология, и не менее жёсткая, чем коммунизм или фашизм, хотя и обходится без диктатуры.) Тут подробности всякому ясны – мы это уже проходили...

Как и любая идеология, она начнёт создавать собственный словарь. Вернее, даже два – словарь обязательных заклинаний и словарь запрещённых выражений. Нарушители языкового спокойствия подвергаются моральному или физическому расстрелу.

Третий вариант. Россия так или иначе обретёт чувство собственного достоинства, слово «патриотизм» перестанет быть ругательным. Сформируется общественный слой, поставляющий политическую и культурную элиту; речь его представителей будет восприниматься как норма, и подражать ей будет престижно. Некоторые банальные истины станут общепринятыми: например, что политический деятель должен иметь не только диплом, но и образование, что в парламенте нельзя ругаться матом и устраивать потасовки, что диктор телевидения должен знать русский язык, и т.п. Тогда среди них окажется и следующий трюизм: «Культура языка есть часть национальной культуры, и она тоже нуждается в сохранении и защите».

В этом случае мы получим ситуацию, близкую к той, что существует во Франции – с телевикторинами, где будут спрашивать, как звучит 2-е лицо множественного числа от глагола «быть» и как образовать деепричастие от «писать». Употреблять английское слово, если его можно заменить русским, станет дурным тоном. Жаргоны, конечно, не исчезнут – но они будут именно жаргонами, и их смешение с литературным языком прекратится. Конечно, многое из того, что вошло в обиход за последние полтора десятилетия, останется – но будет наведён какой-то порядок. И неважно, удержатся ли  «брэнд» и «подставить» (вместо «подвести»), а «бутик» и «по жизни» (вместо «по натуре») забудутся, или случится наоборот – главное, что говорящий будет знать: «так – можно, а так – нехорошо».

А вообще – имейте в виду: каким бы ни стал русский язык, он будет хуже теперешнего. Идеал языка всегда лежит в прошлом, и любые изменения всегда кажутся порчей.

 
Владислав  Николаенко